Христианская философия брака

Октябрь 26th 2016 -

Профессор С.В. Троицкий

Глава 5 Брак и родовая жизнь поле греха

В четвертой главе мы пытались выяснить, что ха­рактерной чертой безгрешного рождения является его независимость от практического разума человека. Другим является грешное рождение.

Признание нор­мальности того, чтобы родовые процессы протекали вне воли и сознания человека, присуще и грешному человечеству. В отличие от животных, даже близко стоящих к человеку физиологически, для человека характерна связь родовой жизни со сном[1], с ночью. В Библии говорится, что дети рождаются от «снов»[2], от «услаждения, соединенного со сном»[3], и Климент Александрийский запрещает христианам днем по примеру петухов совершать «таинственные оргии природы, возвращаясь из церкви или с рынка»[4], свя­той Мефодий Патарский приводит слова книги Пре­мудрости и говорит, что «тело Христово было не от воли мужа (Ин. 1, 13), не от наслаждения, соединен­ного со сном»[5], и сопоставляет зачатие человека с глубоким сном Адама. «Плотское рождение есть дело ночи»[6], — говорит святой Григорий Богослов.

И вообще в языке всех народов слова «сон», «ночь» являются обычными эвфимизмами для обо­значения родовых процессов человека.

Но все это сознается как норма, а не как дей­ствительность. Фактически же в грешном человече­стве рождение никогда не является действием одной природы, которая, как говорит Христос, творит ав­томатически, без участия сознания человека[7], а яв­ляется вместе с тем делом сознания и воли челове­ка, делом его «хотения», его практического разума или «худого делания ума», по выражению святого Григория Нисского[8], вследствие чего все люди родятся не только от хотения плоти, но и от хоте­ния мужа (Ин. 1, 13). В грешном человеке рожде­ние перестало быть взрывом физической энергии организма, понижающим и даже погасающим со­знание и потому стоящим вне нравственной оцен­ки, а стало, выражаясь языком механики, равнодей ствующим двух сил — силы бессознательного, ин­стинктивного физического влечения и сознательно-волевого влечения к нему. Если до греха родовая жизнь была совершенно вне сознания первых лю­дей, так что они были оба наги... и не стыдились (Быт. 2, 25), то после греха, состоявшего во вкуше­нии от древа познания, то есть вмешательства со­знания в растительную жизнь организма, она вошла в эту область и узнали (еврейское «яда») они, что наги... и сделали себе опоясания (Быт. 3, 7), почему для означения греховного рождения Библия употребляет то же слово «познание»[9] (в еврейском «яда»), кото­рое употребляется в ней для обозначения сознатель­ных психических актов. Бессознательные прежде ин­стинктивные физиологические явления перестали уже, по библейскому выражению, «лежать у дверей» (Быт. 4, 7) сознания, а вошли в самое сознание и, по святоотеческому выражению, «срастворились» (mistio, άνάκρασις) с ним[10].

Уже не одно тело стало служить плоти, но еще стал служить и дух, и таким образом плоть получи­ла главное значение в человеке и все человечество сделалось плотью (Быт. 6, 3).

Еврейский глагол «яда», который употребляет книга Бытия для означения сознательного пережива­ния родовой жизни грешным человеком[11] (Быт. 3, 3; 4, 1), передается в переводах словами, которые озна­чают и познание — чисто теоретического характера — έγνώρισαν, «узнали», «познали» и т. д., но эти пере­воды не передают оттенка смысла подлинника. «Яда» не означает чисто теоретического, бесстрастного, объективного узнавания. Глагол «яда» означает не только интеллектуальное знание, но в то же время глубокий внутренний опыт. «Яда» — это значит «nosse cum affectu et effectu» («познать всею силою любви и полностью, окончательно»)[12], — пишет знаменитый гебраист Франц Делич и отмечает в высшей степе­ни важный для нас факт, что этот глагол никогда не употребляется в Библии для означения родовой жиз­ни у животных, а всегда только у человека. Таким образом, «яда» — это познание, соединенное с волей и чувством, и если поискать для «яда» подходящий философский термин, то лучше всего передать его термином «ό νούς πρακτικός», «практический разум»[13], которому столько внимания посвятили корифеи ста­рой и новой философии, Аристотель и Кант[14].

Поэтому, когда Библия говорит, что люди после греха «узнали», что они наги, «узнали» добро и зло, — это не значит, что они раньше не знали того и дру­гого своим теоретическим разумом, а значит, что они не знали этого разумом практическим, не пережили наготу и различие добра и зла своим существом.

Современная медицина объясняет нам и то, поче­му Библия, видя в похоти психический акт, в кото­ром участвует не только познание, но и воля и чув­ство, все же преимущественное внимание обращает на познание, на наш взгляд, на наши мысли, назы­вая родовую жизнь грешного человека познанием. Дело в том, что чистые акты воли, как указывает и Августин, непосредственно не могут влиять на родо­вую жизнь. «Иногда, — жалуется он, — это возбужде­ние является не в пору, когда его никто не просит, а иногда его не оказывается, когда его ищут»[15]. Это потому, что наша воля не может влиять на родовую жизнь прямо, а лишь путем раздражения, получаемо­го через представления. Это раздражение через чув­ствительные нервы передается спинному мозгу, а от­туда посредством рефлективного центра на моторные нервные пути, которые и вызывают рефлекс в соот­ветствующих мускулах родового аппарата[16]. Таким образом, акт нашего познания — представление — служит необходимым посредствующим звеном между родовой областью и сознательной психической де­ятельностью, почему родовой акт может быть грехов­ным только как акт познания.

Противоестественное, греховное соединение прак­тического разума с родовой жизнью носит в хри­стианской психологии название «похоти» (έπιθυμία, concupiscentia). Это понятие издавна было камнем преткновения для богословов, для одних потому, что они игнорировали ее двойственную природу, для других потому, что, правильно анализируя при­роду похоти, они неправильно оценивали ее ингре­диенты. Примером первого могли бы быть происхо­дившие в 1903 г. прения по вопросу о браке в Пе­тербургском религиозно-философском Обществе, примером второго является спор блаженного Авгу­стина с пелагианами.

На собраниях Общества большинство участников соглашались с отрицательной оценкой похоти или «страстности» с точки зрения моральной и искали лишь подходящего лекарства от этой болезни. Ле­карства предполагались разные: взаимное обожание супругов, мысль об обществе, жалость, индивиду­альная любовь.

Но В. В. Розанов указал на факт, поставивший в тупик моралистов. Он указал, что наука и опыт дав­но признали «страстность» печатью настоящей бо­гатой творческой рождающей силы, почерпаемой из горнила природы. Там, где ее нет, не рождается ни красота, ни гений. «Страстность», доказывал он, явление нормальное. Мало того, здоровье потомства прямо пропорционально степени «страстности» ро­довой жизни, и, следовательно, рецепты, имеющие целью уничтожить этот признак здоровья, предлага­ют яд, а не лекарство.

Но ведь неоспоримо и то, что христианство осуж­дает похоть и страстность, и, таким образом, в результате прений о страстности получилась неразре­шимая антиномия: недопустимая морально похоть необходима физиологически.

Этим был предрешен крах вообще всех рассужде­ний о браке[17].

Довольно многочисленное собрание, в котором участвовали известные богословы и философы (епис­коп Сергий Старогородский, В. В. Розанов, Д. Ме­режковский, А. В. Карташев, В. А. Тернавцев), ни к каким определенным выводам не пришло, и в за­ключение один молодой доцент Духовной академии (Василий Васильевич Успенский) успокаивал собра­ние, что, дескать, хоть ни одного вопроса мы и не могли решить, но зато самая «вопросность» стала глубже и содержательнее, а В. В. Розанов остался «верен своему предпочтению» еврейской «миквы» и языческих «игр Вакха и Киприды», христианскому учению о браке, да и всему христианству.

Общая ошибка Розанова и его противников со­стояла в том, что все они смотрели на похоть как на психически простое явление, неразложимое на составные элементы, и потому для них вопрос мог стоять только в такой форме: «быть или не быть похоти».

Подобный же спор о похоти происходил полто­ры тысячи лет назад и происходил на более широ­кой арене. Он захватил, можно сказать, всю Цер­ковь, а отголоски его и теперь слышатся в теориях католических и протестантских богословов.

Во главе одной стороны стоял блаженный Авгу­стин, другая сторона была представлена пелагианами, Иовинианом и Вигиланцием.

Тогда вопрос ставился несколько иначе и, пожа­луй, более тонко.

Блаженный Августин, сумевший освободиться от языческого дуализма в вопросе о возможности рождения у безгрешного человека, подчинился ему, од­нако, в вопросе о характере рождения греховного.

В отличие от русских богословов и философов, он смотрел на похоть как на сложное явление, в котором бессознательное влечение соединено с во­лей, с практическим разумом, но рационалистичес­кая тенденция всей древней философии не позво­лила ему стать на сторону бессознательного, и он видит греховность похоти именно в преобладании этого бессознательного влечения над волей, в том, что похоть стала irrationabilis[18] (бессознательной, не­подвластной разуму).

По его представлению, до греха все члены, в том числе и назначенные для рождения, вполне подчи­нялись нашей воле. И если бы в раю люди размно­жались, «эти члены приводились бы в движение та­ким же мановением воли, как и все другие», и «супруг прильнул бы к лону супруги»[19], без страст­ного волнения, с полным спокойствием души и тела и при полном сохранении целомудрия.

«Тогда беспокойный пламень не возбуждал бы те части тела, а распоряжалась бы ими свободная власть по мере нужды»[20] .

«Родовое поле так бы обсеменял сотворенный для этого снаряд, как в настоящее время обсеменя­ет землю рука»[21].

В доказательство возможности этого блаженный Августин ссылается на тот факт, что и теперь есть люди, которые делают по своему желанию из тела нечто такое, чего другие решительно не могут, на­пример, двигают ушами или отдельно каждым или обоими вместе, спускают на лоб и поднимают во­лосы с головы, становятся бесчувственными и т. д.[22]

Но после греха воля человека потеряла власть над родовыми членами, которые теперь не удержи­ваются правящей уздой разума, что и составляет предмет стыда. Libido est inobedientia carnis, провоз­глашает Августин[23] («вожделение (похоть) есть не­послушание плоти [разуму]»). Ее греховность состо­ит в том, что разум здесь как бы тонет (ipsius mentis quaedam submersio)[24] и не может иметь святых мыслеи, поглощаясь низшими чувствами[25] .

Этот взгляд блаженного Августина должно при­знать ошибочным по основаниям:

1)  антропологического;

2)  психологического;

3)  морального характера.

1. Блаженный Августин не считается с библей­ской антропологией. Он не хочет знать, что Библия различает две стороны в человеке — плоть, как об­щую всему человечеству субстанцию, носительницу родовой жизни, и тело, как индивидуальный орга­низм, орган человеческого духа.

Между тем и другим библейское учение, как мы видели, проводит резкую границу, и не только в ан­тропологии, но и в сотериологии, эсхатологии и даже в христологии. Значение, назначение и конеч­ная судьба тела и плоти совершенно различны. А блаженный Августин хочет уничтожить эту разницу, которая входит в самый божественный план миро­здания. Он хочет, чтобы наша плоть сделалась таким же органом нашего духа, каким является наше тело. А это значит придавать такое же вечное значение плоти, как и телу. Между тем мы видели, что по библейскому учению только тело должно быть бес­смертным, плоть же имеет преходящее значение и не может наследовать Царствия Божия (1 Кор. 15, 50).

Ошибочная по своему характеру задача превра­щения плоти в тело и неосуществима. Совершенно справедливо указывает блаженный Августин, что область тела, подчиняющаяся нашей воле, может быть расширена. Но все же она имеет и определенные границы. Физиология учит, что наша воля мо­жет подчинить себе только те рефлективные движе­ния, которые хотя отчасти происходят под ее вли­янием, но усилие воли никогда не может быть при­менено в отношении к таким движениям, которые никогда не могут быть вызваны волей. Например, наша воля может помешать рефлективному закры­тию века при прикосновении к глазному яблоку, но она совершенно бессильна в отношении к рефлек­тивным движениям радужной оболочки глаза.

А родовые процессы принадлежат именно к та­ким, независимым от нашей воли, движениям.

2. Не различая антропологических понятий тела и плоти, Августин не различает и психологическую природу стыда. По его мнению, родовая жизнь вы­зывает стыд оттого, что она не подчиняется разуму, тогда как должна бы подчиняться. Таким образом, по Августину, стыд есть сознание того, что автома­тичность родовой жизни ненормальна. Но прежде всего возникает недоумение, почему же бесчисленное количество автоматических процессов в нашем теле, например, пищеварение, кровообращение, происхо­дящих без участия нашей воли, стыда не вызывают. Не вызывают стыда и рефлективные движения наше­го тела. Разве мы стыдимся того, что веко само со­бой закрывается при приближении к глазу посторон­него тела, что наш зрачок сам собой то сужается, то расширяется и т. д.? Разве мы стыдимся того, что не можем по произволу двигать ушами?

Метки: брак, семья

Pages: 1 2

Комментариев к записи: 1 “Христианская философия брака”

1. 
   Путник сказал:
   Октябрь 27th, 2016 at 4:33

   Формировать и хранить эту атмосферу в доме — первейшая задача жены. Это прекрасная цель и благородная задача — служить другим, делать так, чтобы твоим родным и близким было хорошо. Никто другой не может решить эту задачу лучше, чем жена. Бог предназначил для жены эту прекрасную роль, выполнить которую она сможет тогда, когда будет любить мужа, любить детей, быть попечительной о доме, добродетельной.

   Чтобы вразумляли молодых любить мужей, любить детей, быть... попечительными о доме. (Тит. 2:4,5).

   Трудности выполнения этих условий и достижения этих качеств связаны с тем, что их нужно в семье выполнять все одновременно, не выделяя и не преувеличивая что-то одно. Например, жены после рождения ребенка проявляют особую любовь к малышу и, имея большие трудности в первое время, иногда ослабляют любовь и внимание к мужу, что неправильно. Любые крайности не приносят пользы.

   Если жена не имеет должного попечительства о доме, чрезмерно занята другими делами, которые ей кажутся более важными, а дети и муж ей не интересны и не получают от нее должной заботы, то такая жена находится в обольщении. Семейный уют, порядок, тепло, разумная фантазия жены — это неоценимое семейное богатство.

   Семейные заботы о муже, о детях — это хлопотно, это огромный труд, своего рода подвиг.

   Добродетельная и попечительная о доме жена — это такая жена, которая:

   трудолюбивая и работящая;

   заботливая;

   мудрая, все знает, всему научена;

   контролирует язык;

   сострадательная и добрая;

   верная и надежная;

   целеустремленная;

   уважаемая и хвалимая всеми;

   обдумывает будущее;

   кроткая;

   веселая;

   возвышает своего мужа.

   Молодые жены должны быть научены тому, как любить детей, как учить их, как с ними вместе молиться, чем заниматься с ними дома, когда они возвращаются со школы, как приучать их к труду и к дисциплине, прививать уважение к старшим и т.д.

   Сегодня роль хранительницы домашнего очага становится все менее популярной и привлекательной. Однако человек остается человеком, имеющим и дух, и душу, который жаждет тепла, заботы, внимания.

   Быть хранительницей домашнего очага — это значит быть хранительницей лучших качеств мужа и вдохновительницей их совершенствования, быть доброй, любимой и любящей матерью для своих детей. Это очень сложное и очень творческое служение, это — больше, чем работа, это образ жизни, почерпнутый из небесных и вечных истин.

   Жена должна уметь вести хозяйство, распоряжаться бюджетом, быть рачительной в семье, все делать в чистоте и искренности сердца.

   Сегодня совершенно немодно быть хорошей женой, но модно и престижано быть деловой и независимой женщиной. Но наша задача — быть не модными, а угодными Богу. И в этом вопросе нам нужно стремиться быть старомодными быть такими людьми, которые сохраняют старые, но вечные истины. Нам нужно нести ту вечную красоту, которую дарит старомодный солнечный свет, сияние звезд и росы, детский смех, взгляд, который окутывает добротой и любовью.

   Как прекрасна жена, которая сохранила заложенную Богом способность быть хранительницей домашнего очага, быть добродетельной женой! Как прекрасна такая жена, которой муж может сказать: Много было жен добродетельных, но ты превзошла всех!